70b9f162     

Сергеев-Ценский Сергей - Живая Вода



Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Живая вода
Поэма
I
Человек человека один на один бьет не вполне уверенно. Он даже способен
опасаться: а вдруг тот, кого он бьет, выкинет какую-нибудь штуку?..
Он бьет большей половиной своего существа, а меньшая в это время
наблюдает и взвешивает.
Меньшая шепчет: "Довольно!" Большая продолжает бить... Меньшая говорит
внятно: "Будет! Брось!" Большая бьет слабее и с выдержкой. Меньшая, наконец,
приказывает: "Брось, тебе говорят!" - и мгновенно становится на место
большей, и человек, который бил, уходит от того, кого он бил, внешне и с
видом правым и задорным, а внутри иногда ему даже бывает стыдно.
Совсем не то толпа. Тонкие чувства ей незнакомы. Толпа, когда кричит, -
не кричит, а судит; толпа не рассуждает, а приговаривает с двух слов; толпа
и не бьет, а казнит, и тот, кого она бьет, знает, что уж больше он не
встанет.
И Федор это знал, Федор Титков из станицы Урюпинской, из себя не очень
видный и невысокий, но тугой телом и ярко-красный лицом, молодой еще малый,
с маленькими глазками, сидящими не в глазных впадинах, а непосредственно
сверху крутых щек.
Но он видел, что то же самое знал и другой товарищ, по фамилии
Манолати, - из бессарабских цыган, черный и все лицо в белых шрамах, - и
третий, сапожник из Ахтырки Караванченко, товарищ Семен, человек из себя
хлипкий и грудь впалая, только голос громкий и глаза блестят.
Когда захватили их в этой станице и связали им руки, их спросили
коротко:
- Большевики?
Они ответили так же коротко:
- Большевики.
И только Манолати добавил ехидно, вытянув шею:
- Ниче-го, рогали, ни-че-го!.. От побачите: наша будет зверху!
Потом их повели к колодцу с очень высоким журавлем, и не было около них
ни крику, ни раздражения, только густая пыль поднялась от тяжелых сапог, и
кто чихал, кто кашлял, кто плевал наземь. Иногда просвечивали по сторонам
казачки, стоявшие около домов, и кружившиеся мальчишки.
Титков, перед тем как их схватили, здесь, на работе, ел селедку и не
успел напиться, а потом они были заперты на ночь в сарай.
Очень хотелось пить, - и день был жаркий, - и когда он подходил к
колодцу, он всем своим тугим, набухшим телом чувствовал, что подводят его
как раз туда, куда надо, и искал глазами ведро.
Ведро, большое, как бадья, и с мокро блестевшей цепью, стояло как раз
на полке колодца, и он не сводил с него глаз.
Подошли, оно было полное до краев: кто-нибудь только что поил здесь
лошадь и вытянул его, но лошадь не захотела пить больше.
Кругом колодца песок был сырой и пахло волами. Овод сел на щеку
Титкова; он смахнул его, потершись о левое плечо, а сам все смотрел на ведро
и сказал, когда остановились, не умоляюще, а просто, однако внятно:
- Братцы, дозвольте напиться!
На это ближний казак, рыжебородый, с синими жилками на носу и с мокрыми
косицами из-под фуражки, отозвался не менее просто:
- На-пьёсси! - и жестко ударил его в ту щеку, с которой только что он
стер овода.
И тут же он увидел, что сшибли с ног товарища Семена, - он брыкнул
обеими ногами об его ногу, - и почему-то мелькнула в глазах черная голова
Манолати, мелькнула как будто выше других голов, точно улетела; но только он
это заметил, как что-то сзади так хлопнуло его по затылку, что он присел на
колени и пробормотал отчетливо:
- Значит, убивают... конец!..
И втянул голову в плечи, вдавил ее туда, как черепаха, а ноги вытянул.
Он лег ничком, и песок под его губами пришелся очень мокрый и с сильным
запахом лошадиной мочи.
Попытался он было убр



Содержание раздела