Сергеев-Ценский Сергей - Тундра
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Тундра
Рассказ
Я жил тогда очень близко к богу, на пятом этаже длинного серого дома.
Комнатка у меня была узенькая, в одно окно и с неоценимым удобством:
для того чтобы отворить дверь, не нужно было вставать с постели, на которой
я привык лежать, - можно было просто толкнуть в нее ногой, и она отворялась
в темный узкий коридор, переполненный противным хроническим запахом дешевых
квартир.
Рядом с моей комнаткой была другая, такая же маленькая и тоже в одно
окно. В ней жила женщина, низенькая, худая, с утомленным, бесцветным лицом.
Ей было лет тридцать.
Мне было удобно наблюдать за нею. Нас отделяла только деревянная
перегородка, с незаметно треснувшими над одной щелью обоями. Обои можно было
приподнять и, припавши глазом к самой щели, увидеть ее в узкой части узкой
комнаты.
Днем она сидела у окна и вышивала шелком спальные туфли, вечером
относила работу в магазин и приносила новые туфли, которые нужно было вышить
завтра. Так каждый день она сидела и шила, потом уходила и приходила,
аккуратная, как маятник.
Когда я занял свою комнату, она уже жила в своей, и когда я потом
прожил здесь пять месяцев, она все-таки жила, что-то готовила себе на
керосинке, пила чай, рано вставала и поздно ложилась, и была одна, каждый
день одна.
Я понимал, что у нее в этом большом городе, а может быть, и во всем
мире, нет близкой души, и мне было ее жаль и хотелось развлечь ее,
рассмешить чем-нибудь, сыграть с нею в дурачки, пробренчать ей польку на
гитаре.
Иногда мне было видно ее спину, узкую, согнутую рабочую спину; иногда
она сидела ко мне лицом, и тогда я наблюдал ее сосредоточенное выражение,
немного отупелое, немного пришибленное, но приятное.
Иногда она пела вполголоса монотонно и грустно. Это были какие-то
незнакомые мне песни, вернее не песни, а импровизации, вздохи души. Слабые
грустные звуки беспомощно летали по узенькой комнате, потом садились мелкими
тенями на ее бескровное лицо и застывали там.
Я понимал, что эти песни - ее одиночество, и, когда я слышал их, мне
хотелось пойти к ней и развеселить ее анекдотами.
Но я не шел.
Мы встречались иногда на лестнице, но она, узнавая во мне соседа,
только конфузливо смотрела в землю, а я... я просто проходил мимо, не
решаясь заговорить.
Я увлекался в то время тундрой и самым тщательным образом изучал ее от
Торнео до Кары, от Кары до Колымы.
Весь стол в моей комнате и угол около стола были завалены толстыми и
тонкими книгами, на корешках которых можно было прочесть: тундра...
тундра... тундра.
Я читал и писал о тундре, и тундра выросла в моей душе до колоссальных
размеров и заслоняла все.
Я отчетливо представлял себе мерзлую, обросшую мохом пустыню - болото,
жалкие кривые кусты, а на них беспомощно треплющиеся листья.
Вверху висит серое небо и давит на землю - от этого земля плоская и
слезливая.
А зимой - это огромный склеп, обитый белым глазетом, освещенный
лампадами северного сияния, молчаливый, жуткий, пустой.
И я никак не мог понять, зачем там живут люди.
С утра я уходил из комнаты и, шныряя в толпе, как ящерица в груде
хвороста, шел на лекции, оттуда в студенческую столовую, оттуда на уроки.
На улицах, между высокими огромными домами, кипела жизнь, странная,
суетливая, человечья. Можно было идти целый день и на каждом повороте улицы
натыкаться все на те же тупые многоэтажные дома, до тошноты похожие один на
другой.
Как-то странно было думать о реке, не закованной в набережную, о
деревьях, не выстроенных по